Документы► Статьи► 

М.Н.Горбунов. Земля. Солнце. Хлеб. "Москва" № 4, 1976

МИХАИЛ ГОРБУНОВ
ЗЕМЛЯ. СОЛНЦЕ. ХЛЕБ.
К 50-летию со дня рождения Владимира СТОЖАРОВА

 

Лет двадцать назад на одной из москов­ских выставок я увидел пейзаж и тут же почувствовал, как забилось под левым реб­ром — сладко и счастливо.
Наконец-то! Было такое ощущение, что я долго искал что-то очень дорогое мне, знал, интуитивно предугадывал, что оно есть, и искал, и вот теперь нашел, и мне будет легче жить на земле.
Текли и текли минуты, а я не мог отойти от картины, погружался и погружался в нее, не слыша приглушенного говора передвигаю­щихся по выставке толп, будто то, что я ви­дел, принадлежало мне одному.

Годы заштриховали в памяти какие-то детали пейзажа, но цельно весь он стоит перед глазами — серо-серебристый и густо­коричневый забор с оплывающим по нему скупым солнцем, рубленые избы на берегу, еще не успевшая осветлиться весенняя вода... И все... Крохотный кусочек северного рыбац­кого села, одного из сотен подобных ему.
Что же могло поразить мое вообра­жение?
Тогда я не смог бы ответить на этот вопрос. Я не могу ответить на него и сейчас, ибо в таком случае мне нужно было бы раз­гадать тайну самой поэзии, ее великой благодатной силы... Знаю только одно: мне не хватало именно этого пейзажа, сердеч- ного толчка тому, что смутно жило во мне. Я понял, что уже не могу существовать без того, что увидел живописец. И Север власт­но позвал меня.

Были плоты на Северной Двине, идущие вровень с водой, косо поставившие голубые дымки очагов, были деревянные церковки на Пинеге, синяя вода и серебряные камни Беломорья, были простые, красивые люди и тихие беседы с ними в белые ночи... И сейчас мне трудно даже вообразить, чтобы этого всего не было в моей судьбе, потому что было, может быть, главное, что должно было быть... Как знать!
Под тем пейзажем стояла подпись — Стожаров.
Я не знаю художника, чей облик, сама человеческая суть были бы так слитны с его делом.

Впервые мы встретились с ним в его мастерской, одно окно которой выходит на Москву-реку, на Нескучный сад. Была весна. Освободившаяся ото льда вода темно и чешуйчато рябила под ветром, высокий про­тивоположный берег проступал в сером небе клубами лиловатых, еле-еле подернутых зе­леною дымкою воздушных деревьев. И мас­терская была наполнена запахами весенней земли, воды, ветра, и, будоража, пахло красками, дальними далями, и большая ком­ната была краешком этих далей, оазисом его, Стожарова, обетованной земли,— вся она была заставлена туесами, братинами, сулеями, прялками, вальками, и сам хозяин мастерской, в рубахе, распахнутой на креп­кой груди,- со своим оживленным лицом, с открывающими высокий лоб кудрявящи­мися волосами, с озорнинкой в светлых гла­зах и на губах, прячущихся в простецкие усы, больше походил на русского мастеро­вого человека, нежели на именитого столич­ного художника.

Не ради моды, пошедшей с некоторых пор на изделия древних русских ремесел, было собрано все это в мастерской, но и не только ради утилитарного назначения — обычной натуры для многих стожаровских натюрмортов. Художник жил ими, они помо­гали ему проникать в вящую, сердцевинную суть народной культуры, без которой Сто­жаров не был бы Стожаровым с его. чутким осязанием современности. Без всего этого, наверное, не было бы «Села Андрейкова», «Приезда на слет колхозников-передовиков», портрета рязанской телятницы В. Шурши-линой....

Современность всегда осмысливалась художником в ее корневых связях с исто­рией. И эта связь жила в нем самом — просто и естественно, как живет в человеке его сердце.
Искусство Стожарова поражает не тра­гедийным накалом страстей, не разгулом слепых стихий. Иной раз уловленные худож­никами апофеозные высверки бытия чело­века и природы воздействуют на наше созна­ние своей очевидной значительностью, эф­фект уже как бы предопределен.

Дарование Стожарова поражает пря­мо противоположным свойством — способно­стью возвести в степень значи­тельного «рядовые», «обыденные» явле­ния жизни.
И, главное, убедить: да, вот эта сценка деревенской пляски под гармошку, когда студено наплывают на избы аспидные осен­ние тучи, а мужики и молодайки поснимали стеганки и в домашних, сельповских руба­хах да ситцах ударились в танцы, закру­жились в. коротком веселом гомоне,— эта сценка достойна высокой живописной кисти, кажущаяся ее ординарность вырастает до многогранного обобщения. И сама картина уже есть национальное достояние: среди прославленных полотен Третьяковки на­шлось место и «Селу Андрейкову».

Такое прочтение Стожарова приме­нимо к большинству его полотен и этюдов, особенно — к натюрмортам, на которых аккуратная пирамидка яиц, гроздь черной рябины либо ковш, налитый до краев ме­дом,— не просто фактурная и цветовая ве­щественность картины, но некие поэтические символы, осмысленные художником с высот его эстетического мироощущения, и, пленен­ные, мы тоже поднимаемся до этих высот, до напряженной внутренней любви и боли живописца.

Две творческие манеры, два пути нрав­ственного познания мира. Не рискую прово­дить между ними какие-то параллели, тем более отдавать предпочтение тому или дру­гому — это было бы против диалектических связей в искусстве. Думается только, что путь Стожарова сложнее.
Из большого северного полотна «Карго­поль» я вычленяю небольшой фрагмент— в данном случае не ради подробного изуче­ния живописных качеств картины. От ухо­дящих в верхний обрез холста темных купо­лов древнего собора с загустевшими на них последними лучами вешнего солнца мой взгляд, минуя темную деревянную крышу и забор, опускается к группке людей, то есть к выделенному мною фрагменту, и тут художник заставляет работать мою пи­сательскую фантазию.

Снег сошел с темной парной земли, он лежит только смерзшейся глыбкой — там, куда не достает короткое и скупое солнце. Отбеленные пестрядинные дорожки висят на заборе... Время весенних забот, время глав­ной заботы — рыбацкой путины на Лаче, на Онежье. Каргопольцы ладят ладьи!
Мужик склонился над опрокинутым вверх дном суденышком, конопатит его — в ногах у него корзина с паклей. Жена с девочкой на руках поджидает хозяина дома, видно, готов ужин. Но по другую сторону лодки, как по другую сторону баррикады, двое соседей, отсутствующе сунув руки в карманы и не глядя на женщину, тоже ждут: может, она все-таки не вытерпит, уйдет, и тогда они, втроем, по своему муж­скому обычаю посидят чин чином, потолкуют об этой самой путине за безгрешной сто­почкой... По склоненной спине человека, ока­завшегося «между двух огней» и с видимым сосредоточением ушедшего в работу, мы чувствуем, что его мучает этот вопрос: кто же кого переждет... И вот этот добрый, чу­точку иронический психологизм выбранного мною фрагмента уже уводит меня дальше, в чистую, светлую северную новеллу, откры­тую художником.

Я подолгу смотрю на подаренный мне Стожаровым этюд — две состарившиеся де­ревянные амбарушки среди мощного север­ного весеннего разлива, с его ветровыми си­ними далями, с низко идущими напряжен­ными темными облаками, и вижу глубокую человеческую суть, которой одухотворил художник этот «безлюдный» этюд. Ведь не­даром же он назвал его — «Иван да Марья».
И я думаю о том, какая же огромная работа мысли, заключена в сотнях (сотнях!) его этюдов (не говорю уже о картинах), отличающихся глубинной сюжетной з а конченностью художественного произ­ведения.

Он родился и жил в Москве, а земли его праотцев — ярославские и костромские зем­ли,— кровная сопричастность с духом и плотью древней русской культуры была как бы написана ему на роду. И совсем не слу­чайно в орбиту его художнического поиска вошли и Псков, и Рязань, и Новгород, и Ярославль, а корневые ветви истории уво­дили его на север, где не храпели кони пече­негов и не свистели стрелы татар,— там цен­ности Руси встают из веков, вовсе лишенные чуждых наслоений, в чистом национальном облике, будь это домотканый набивной са­рафан, глиняный, нашей, русской, антики кувшин или белокаменная церковь, увенчан­ная мягкой, лебяжьей формы, луковкой...
Церкви, эти монументы отечественного зодчества, каждый из которых, по выраже­нию Николая Ромадина,— прелестное сре­доточие гармонии, сотворенной когда-то не столько ради истой веры во всевышнего, сколько ради святой земной красоты,— укра­шают многие стожаровские холсты. Они были для него кладезем цвета, ритмической и объемной деталью, объединяющей жи­вописную композицию любимых им деревян­ных изб и ранних, весенних, либо поздних, уже предснежных облаков.

С течением времени Стожаров стал писать уже не церкви, но храмы...
В последнюю нашу встречу у него в мастерской я увидел почти завершенную картину — призрачно залитые зимним лун­ным сиянием белые каменные стены с глу­хими нишами и воротами. Это был Ярославль, город-страж земли русской, и эти стены, осиянные вечной луной, выходили из ночи, как будто из самой истории...
Это был уже храм. Величественный храм патриотического народного духа.
Игорь Попов, сотоварищ Стожарова по дальним творческим поездкам, вспоминает как после долгой и трудной работы на при­роде они с Ефимом Зверьковым уламывали Стожарова отдохнуть. И тогда он со слад­кой мукой в глазах сказал: «Отойдите, му­жики. Сердце рвется. Писать охота...» И в этих словах — весь Стожаров.
Да, он упоенно любил свое дело — лю­бовью, исходящей из его любви к родной земле и населяющим ее людям.
Там, в местах своего постоянного па­ломничества, он работал «от снега до снега», уезжал из Москвы ранней весной и затем — осенью, возвращался уже после Покро­ва — со множеством этюдов, с живым мате­риалом, которого ему с лихвой хватало на зиму, а нередко с готовыми великолепными полотнами. В этих поездках он работал при любой погоде — в мороз, в дождь, в снег, в грязь, по десять — двенадцать часов, а в белые ночи — почти все сутки...

Любому состоянию природы отзывалась его чуткая душа, и теперь, когда перед гла­зами проходят его этюды — и мартовский снег среди пригретых первым солнцем бре­венчатых домов, и ранняя тихая зелень, обдавшая деревья, и похожие на шеломы ратников стожки на золотых российских жнивах,— ты уже не замечаешь, как сложно все это замешано, как прочно, естественно сбито и поставлено...
Мне помнятся слова Гелия Коржева, сказанные им при прощании со своим дру­гом: «Он творил, уже не заботясь о приемах и технике, свободно и ярко». И еще: «За свою короткую жизнь он сделал необычайно мно­го. Много и в прямом смысле... и, может быть, еще больше существом своего твор­чества».
Мне хочется сказать о цене, которой это ему удалось. О его одержимом, жертвенно преданном служении искусству.

Нужно было обладать характером, убежденностью, я бы сказал, смелостью, чтобы в окружавшей его атмосфере мучи­тельных поисков «оригинальных» истин и манер, вспышек и крушений живописных мод устоять перед соблазном новаций, твердо пойти по торной, но и тернистой тропе национальной традиции, обогатить достижения прошлого своей стожаровской кистью и в конце концов сказать своеобыч­ное, действительно новаторское слово.
У него своя тема, свое художническое сознание, свой живописный стиль, и это еще одно доказательство того, сколь широки воз­можности приложения истинного таланта на необозримом национальном стрежн е нашего искусства.

Стожарова ни с кем нельзя спутать, и никого нельзя спутать со Стожаровым — именно с существом его творчества, из кото­рого исходит уже форма, тоже чисто стожаровская,— насыщенное, мажорное звуча­ние красок, мощная, точная работа кисти, крепкая загрузка холста, удивительно теп­лый лиризм его картин, находящий отклик в каждом чувствующем сердце.

Искусствоведение утверждает, что он — последователь живописной школы «Союза русских художников». Что ж, эта связь по­четна, тем более что она совершенно ли­шена какой бы то ни было эклектики. Она, эта связь, как раз и говорит о глубоких творческих исканиях художника — попро­буйте обнаружить у Стожарова хотя бы отголоски изобразительных манер Архипова, Юона либо Туржанского. И Архипов, и Юон, и Туржанский оставили свои пласты в совет­ском искусстве. Теперь мы отчетливо видим и пласт Стожарова, прошедший уже на гребне нашего времени.

Стожаров никогда и никому не подра­жал, и невозможно подражать Стожарову — эпигонство просто страшится его разитель­ной индивидуальности.
На последней российской выставке в Манеже был пейзаж. Издали — Стожаров, при ближайшем рассмотрении — бледное его подобие. Все объясняет подпись — картина сделана в память живописца. Ну, это еще можно понять, хотя, впрочем, трудно, как трудно и принять — памяти мастеров обычно посвящаются собственные открытия.
С младенческих лет мы видим добрые начала открывающегося нам мира. Видим землю, солнце, хлеб.

Сложнее и сложнее хитросплетения на­ших судеб, выборочнее, осмотрительнее лю­бовь и ненависть, и только неколебимо прекрасны земля, солнце, хлеб.
Благословен же труд художника, ис­кусство которого зиждется на понятиях, близких людям от колыбели до последнего вздоха. А сквозная, выстраданная сердцем тема Стожарова — земля, солнце, хлеб. Потому-то оно и дорого нам, что, прос­тое и возвышенное, утверждает вечные источники, дающие человеку жизнь и несу­щие ему добро. А они есть — 3 е м л я, Солнце, Хлеб.
Полотна Стожарова — это с кровью впитанные русские национальные сказания, исторгнутые им в наивысшем напряжении чувства. Это не приверженность, а родство. Но такова логика эстетики: чем более на­ционален художник, тем глубже, настойчи­вее, а главное, уважительнее проникает его взгляд в иные культуры.

Вспоминаются слова Рокуэлла Кента: «Под блестящим покровом современной жизни, ее культурных манер и одежд, все возрастающих удобств находится Челове­чество, Человек с его разумом и чувствами. Разве это не. заставляет нас стремиться про­никнуть сквозь покровы, чтобы познать че­ловека, его сущность? Разве искусство не должно открыть ее нам?»

Говоря так, выдающийся американец обращал свой взор к Гренландии и эскимосам, которые, хоть и «далеки от культуры каменного века, тем не менее во многом... остались такими же, как и были». Стожарова влекли страны и народы, чьи памятники зодчества и имена живописцев вошли в мировые хрестоматии искусства. Он посещает Италию, Францию... Это он-то, написавший «Натюрморт с подковой» и «У самовара». И тут кажущийся курьез обернулся непререкаемой закономерностью: итальянские и французские холсты художника — подлинно народны, за прославленными красотами юга, давно ставшего Меккой живописцев мира, он сумел увидеть и прочувствовать народную душу, незамутненную временем народную культуру с ее характерными красками, внутренней национальной плотью. Оставаясь верным своим принципам, он и там познавал человека, его сущность. Он писал землю, солнце, хлеб.

А я все вспоминаю тот, первый увиденный мною пейзаж Стожарова. Он привезен им из первых дальних скитаний, в которые художник пустился сразу же, как только получил диплом об окончании Суриковского художественного института. Тогда он был совсем молодым. Я подчерки-ваю — совсем молодым, потому что свой стожаровский пласт в искусстве он успел заложить в стремительном течении считанных лет. Он и сгорел молодым. Так в холодном осеннем небе сгорают звезды, стожары, полыхнув перед гибелью своей большим тревожным и трепетным светом... Мы познакомились с ним, когда его творчество достигло подлинного расцвета, когда имя — Стожаров — уже соединялось с целым рядом творений, поющих заздравную песню древней и новой русской земле. И среди этих творений был «Лен», яркого ярмарочного цвета натюрморт с предметами русского крестьянского промысла — туесами, прялками и веретенами, с легким пучком льна на белом холстяном, народной вышивки, полотенце. Стрельчатые и привяло мягкие, золотые, со свежей зеленцой стебли, оканчивающиеся легкой бубенчиковой зернью, так живо и естественно связавшие картину с милой живописцу землей... Я знаю, что этот натюрморт был особенно дорог ему...

Дважды потом довелось мне увидеть этот пучок льна. Членом-корреспондентом Академии Художеств СССР Стожаров был избран за три дня до его кончины. Умер он, удостоенный этого высокого титула, уже не нужного ему самому, но утвердившего подвижнически высокие творческие заслуги художника для идущих вослед поколений... И гражданская панихида шла в одном из залов Академии. Он лежал, исхудавший, изможденный болезнью, успокоенный, и эта его успокоенность была страшно неестественной, вершилась жесточайшая несправедливость—ведь в жизни это была кипучая, своевольная, вольнолюбивая, по-русски удалая натура! И вдруг— тихая траурная мелодия, черный креп, венки, цветы, цветы, цветы... И какая же это добрая, преданная душа положила среди кровавых роз и гвоздик золотистый, со свежей зеленцой, с легкой бубенчиковой зернью, пучок русского льна! Потом была академическая выставка в Манеже. Стожаров по праву занимал большую стену. И на раму любимого им натюрморта было положено беремечко отцветшего, отшумевшего на вольном русском ветру льна.